«Когда в сентябре месяце 1941 года фашисты сомкнули вокруг Ленинграда кольцо блокады, я остался единственным мужчиной в семье. На плечи 11-ти летнего мальчика легла забота о маме, бабушке и двух младших сестренках.
Самым тяжелым временем, которое семья провела в блокадном городе. Стала зима 1941-42 года: ежедневная норма хлеба составляла тогда 125 граммов, водопровод не работал, к тому же стояли жуткие морозы.
Каждый день в 6 утра с продовольственными карточками всей семьи я шел за хлебом, сначала приходилось несколько часов стоять в очереди на улице, потом в страшной давке хлебного магазина: люди всеми силами старались попасть с уличного холода в помещение. Однажды к нам домой пришел сосед с просьбой отоварить его карточку – сам он был настолько истощен, что не мог передвигаться. Мы долго его упрашивали разделить наш семейный обед – двухлитровую кастрюлю кипятка с горсткой вареного пшена; наконец он согласился. А через два дня мы узнали, что он умер от голода. Карточку мы вернули его сестре. Еще тяжелее было достать воды. Целый день к прорубям в Неве тянулись люди с бидончиками. К каждой такой проруби стояло человек 200-300. Приходилось подолгу ждать, пока обессиленные люди наполнят свои бидоны, медленно черпая кружками из реки. И вот, когда, наконец, наполнишь свой бидон, оставалось самое трудное – подняться по обледенелой лестнице на гранитную невскую набережную. Несколько раз случалось так, что я поскальзывался и разливал драгоценную воду. Приходилось вновь возвращаться к проруби. Вместе с друзьями – подростками я дежурил на чердаках, тушил зажигательные бомбы, помогал дружинникам направлять прохожих с улиц в бомбоубежища и даже ... ловил немецких шпионов: однажды мы с мальчишками заметили, что в одну из квартир нашего дома ходит очень подозрительный человек, форма на нем была пограничная, а эмблемы – авиационные. Мы рассказали о нем милиционерам, оказалось, ложная тревога, это был наш боец из пограничной авиации. Но нам за бдительность все-таки объявили благодарность.
Долгие зимние дни семья проводила в ледяной квартире – дров, чтобы растопить буржуйку, было не достать, приходилось жечь мебель, книги. По требованию штаба обороны с началом воздушной тревоги полагалось спускаться в подвал. Но бомбили в ту зиму часто – и днем, и ночью. В конце концов, изможденные, измотанные жители просто перестали реагировать на сигналы тревоги и оставались в квартирах – пусть будет что будет. А за окном – разрывы снарядов, и по радио методично стучит метроном.
Как только открыли легендарную «Дорогу жизни» на Ладожском озере, нам неоднократно предлагали отправиться в эвакуацию, но мы не хотели разлучаться друг с другом, и только в марте 1942 года, когда силы были уже на пределе, мы все вместе выехали в Архангельск. В памяти моей сохранилось словосочетание «Борисова Грива» – название населенного пункта, где нам впервые выдали настоящую еду – это был целый котелок густой похлебки и теплая буханка хлеба – настоящего, без добавок. Мы отправились с двумя узелками – это все, что поместилось на детских саночках. Двери нашей квартиры мы оставили открытыми настежь – немногие оставшиеся вещи могли пригодиться соседям».
«Когда в сентябре месяце 1941 года фашисты сомкнули вокруг Ленинграда кольцо блокады, я остался единственным мужчиной в семье. На плечи 11-ти летнего мальчика легла забота о маме, бабушке и двух младших сестренках.
